Цi ты Ясь, цi ты не
Название: Постоянство видения
Переводчик: Red Fir
Бета: Laora
Оригинал: aphelion_orion "Persistence of Vision"
Размер: миди, 6 484 слова
Канон: Togainu no Chi
Персонажи: Акира//Рин (в воспоминаниях последнего Мотоми, Шики, Казуи)
Категория: слэш
Жанр: повседневность, ангст, романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Рин ищет Акиру, но находит несколько малоприятных истин.
читать дальшеОн и сам не был уверен, чего именно ожидал.
Ну, для начала, он абсолютно не ожидал встретить здесь Акиру, хоть и пытался найти его. Он шел по ложному следу, который заставил его побывать во многих местах, но так никуда и не привел, — так что он даже не сразу узнал Акиру.
Он был уверен, что Акира зол. Он был чертовски уверен, поскольку сам чувствовал бы себя именно так, появись кто-то в его жизни, чтобы совершить убийство, а затем пропасть на целых пять лет.
Пять лет.
Если бы кто-то поступил так с самим Рином, он, скорее всего, при встрече пнул бы мерзавца под зад.
Акира склонил голову, молча принимая катану. Конечно, скромное подношение, но если не отдать ее Акире, тогда какого черта было вообще брать ее с собой? Рин не считал себя настолько больным, чтобы держать трофеи. Возможно, искреннее извинение было бы более уместным.
— Хм. Не хочешь выпить со мной кофе или еще чего-нибудь? Может…
Он никогда прежде не пытался унижаться, но думал, что сейчас стоит поучиться.
— Я хочу сказать…
— За углом есть подходящее место.
Акира забросил катану на плечо единственным плавным движением, как будто делал это всю жизнь. Рин успел забыть: Акира привык к оружию. Ему казалось, что он смотрит на поблекшую картину, пытаясь отретушировать цвета, но получает не тот результат. Несоответствие между тем Акирой, которого он помнил, — загнанным, напряженным и то и дело хватавшимся за кинжал, — и этим, новым, было поразительным. Акира выглядел настолько обыденно в джинсах и кроссовках, с рюкзаком на плече и мечом в ножнах за спиной... Он мог быть студентом, подумал Рин. Студентом, идущим домой с практики или занятий клуба. Так или иначе, все это казалось совершенно ирреальным.
— Ты идешь?
Акира обернулся, выжидающе глядя на него.
— О... — Рин качнул головой, пытаясь избавиться от наваждения. — Да. Конечно.
* * *
Сотовый телефон — крошечная серебристая вещица; множество разноцветных ремешков с брелоками: непонятное животное, украшение в форме сердца, усеянное блестящими камнями, пара крошечных наручников. Они даже открывались и закрывались, стоило нажать скрытый замок, — именно этим он и занимался последние несколько минут, потягивая через соломинку кофе со льдом и перебирая брелоки. Эти вещи совершенно не подходили Акире.
— Подарки коллег по работе, — произнес Акира, ложкой рисуя водовороты на сливках. Они были почти одни в крошечном уличном кафе: рабочий день еще не закончился, так что шансов отвлечься на кого-то другого у них не оставалось.
— Не знаю, почему, но людей расстраивает, если я их не ношу.
Под «людьми» он, вероятно, подразумевал девушек: Рин не мог представить, чтобы какой-либо парень делал такие подарки.
Акира взял телефон и переложил его на свою сторону стола. Таким образом он лишил Рина вещи, с которой можно было бы возиться, давая выход начавшим пошаливать нервам. Оставшись без телефона, Рин начал покусывать соломинку.
— И тебе нравится там работать?
Бормотать это с полным ртом латте было все равно, что пытаться поддерживать глупую светскую беседу с незнакомцем. С другой стороны, они и были незнакомцами. Скрещивая оружие в борьбе между жизнью и смертью, действительно сложно понять чью-либо душу. Акира, вероятно, научился даже большему, чем понимание, и в этом не было ничего хорошего.
— Там... неплохо.
Рин подозревал, что любая работа, где люди не пытаются зарезать тебя, хороша, но если Акира настолько заботился о чувствах своих коллег, что носил с собой их глупые подарки, это, вероятно, было более чем хорошее место. Забавно. Нелегко было представить Акиру журналистом. Казалось, ему слов и для пятиминутного разговора не хватит. Но что Рин мог знать об устремлениях Акиры? Его во все времена заботили только собственные проблемы.
— Я... искал тебя.
Не особенно похоже на извинение, но он хотя бы попытался.
— Хм.
— Было нелегко, я ходил кругами. Но мне посчастливилось отыскать старика, — Рин улыбнулся.
— Мотоми выручил меня, — отозвался Акира, пожимая плечами. — Я ведь не могу называться собственным именем, знаешь ли.
Неудивительно. Люди, как правило, не слишком рады соседству с биологическим оружием.
— Так, и кто ты теперь? Зная старика, могу предположить, что он подобрал для тебя поистине ужасный псевдоним.
На губах Акиры возникла легкая улыбка. Он перегнулся через стол и теплым дыханием коснулся уха Рина, а мгновением позже у того расширились глаза.
«Кю Ки. Оружие».
— Это ужасно! Только не говори, что ты согласился.
— К тому времени, как я об этом узнал, он уже успел закончить с бумагами.
Глаза Рина блеснули.
— Напомни пнуть его в следующий раз, когда я его увижу. Это действительно не смешно.
— Ну, не знаю, — заметил Акира, приподнимая уголки губ в невеселой усмешке. — Оно отчасти соответствует.
— …Оно ужасно. Ты вовсе не… не… О чем, черт возьми, он думал?!
— Почему это так тебя расстраивает? Это всего лишь имя, — Акира смотрел на него в абсолютном замешательстве, и Рин понял, что вопит. Как будто у него было право встревать в жизнь Акиры! Рин вспыхнул.
— Эм. Я имел в виду...
Телефонный звонок спас его от необходимости дальнейших объяснений. Акира откинул экран, чтобы прочитать сообщение.
— ...Я должен идти, — сказал он, отодвигая стул. — Босс хочет что-то обсудить.
— Эй! Постой! — Рин едва не опрокинул напитки — раздался грохот, когда он вскочил из-за стола. Часть его невольно задалась вопросом, куда подевались те плавность и кокетливая легкость, которыми он как ножом задевал других за живое, ничего не давая взамен. — Мы еще увидимся?
Определенно, все было не настолько безнадежно, как он успел вообразить.
Вместо ответа Акира нажал на кнопку и протянул Рину сотовый телефон, чтобы показать ряд светящихся чисел.
Рин застенчиво улыбнулся, — в его животе трепыхались бабочки, — и не упустил шанса иронично отметить, что прямо сейчас походит на шестнадцатилетнего куда больше, чем когда-либо прежде.
— Ладно, а сейчас я буду вынужден закрепить впечатление о себе как о полном неудачнике… и попрошу у тебя листок бумаги.
* * *
Река была похожа на какой-то мутный суп, коричнево-зеленый и непроницаемый, — большие суда вздымали волны, когда проходили мимо. То тут, то там проплывали пятна блестящей пленки, — вероятно, от разлитого бензина. Тем не менее, на солнце все это смотрелось довольно красиво, а с другого берега дул приятный бриз.
Рин пришел рано, и у него было время, чтобы наблюдать, прислонившись к каменной кладке. Чтобы воспринимать.
Гудение автомобилей. Пронзительные крики чаек, парящих в высоте. Несколько детей, не то удравшие с уроков, не то возвращавшиеся из школы, которые дурачились на лужайке у береговой линии. Все это выглядело настолько обыденно, что война казалась мороком. Все это было похоже на сон, вплоть до его собственного существования. Словно то, что он знал и видел за двадцать один год жизни, было не более чем туманным психоделическим видением, вспышки которого то причиняли боль, то позволяли чувствовать себя хорошо, — а теперь он, наконец, проснулся, чтобы увидеть реальный мир и реальные вещи.
Грубый камень за спиной. Гравий, о который можно было запросто сбить носы ботинок. Запах города и солнечный свет на собственной коже. Мягкий пластик негативов под кончиками пальцев, вызывающий воспоминание — он оставил работу, чтобы прийти сюда, он подчинился порыву и теперь ждал.
Давным-давно кто-то сказал ему, что самое тяжелое — это отпустить самого себя.
Он уже не помнил, кто поделился с ним этой мудростью — кто-то незнакомый или старик, — но тогда ему было всего шестнадцать (или четырнадцать, или десять). Слишком молодой и нахальный, в ту пору он не понял, о чем речь. Рин подумал: скорее всего, ему было шестнадцать. Он помнил, что откровенно насмехался над подобной философией и оскорблял говорившего.
Тогда он был зол.
Он думал, что тот человек говорит о его брате — старик, должно быть, это все же был старик. Вокруг кончиков его пальцев вился дым, а голос походил на скрипучий рокот, когда он жестикулировал, не выпуская сигареты, и пытался убедить Рина, чтобы тот отпустил себя, ведь месть никого и никогда ни к чему хорошему не приводила.
Он больше не был уверен, действительно ли старик имел в виду именно это, но в то время все, казалось, возвращало Рина к Шики, к его ухмылке, его насмешкам и крови на полу. В шестнадцать он не мог думать ни о чем другом. Только та месть имела значение; сделать с Шики то, что он сделал с другими, чтобы души убитых могли обрести мир, чтобы призраку Казуи не пришлось бесцельно блуждать в темноте.
Рин сделал паузу, поймав свет в кадр: негативы только и ждали, чтобы их проявили. Солнечные лучи расцвечивали их синим, коричневым и желто-белым.
Слайды были инверсиями, отражениями реальных вещей — они были полуправдами, и теперь он признавал, что мысль о неупокоенных душах — такая же инверсия. Это он был в ярости, не они. Это ему пришлось бы вечно скитаться, не сделай он хоть что-нибудь, это он был напуган жестокостью Шики и стыдился своего страха.
Казалось почти странным, с какой рациональностью он рассуждал об этом сейчас, словно составляя из воспоминаний коллаж, исследуя и анализируя. Прежде он и помыслить не мог ни о чем подобном.
Было гораздо легче убедить себя в суевериях и преследовать брата во имя них же; легче (и благороднее) утверждать, будто он делает это ради возлюбленного и друзей, а не ради себя. Он знал, что может оправдать себя. В то время ему нужно было верить хоть во что-то, делать хоть что-то; он знал, что может сказать так, но также знал, что не имеет на это права, — только не после Тошимы. Не после того, как использовал стольких людей.
— Ты успел раньше меня.
Этот голос так его поразил, что Рин едва не выронил пленку, — фраза прозвучала как гром среди ясного неба, хотя ее почти заглушил шум машин. Акира с любопытством взглянул на него, — тем самым пристальным взглядом, который всегда было так сложно понять, — и Рин понял, что не может сразу найти нужные слова. Его мозг все еще пытался переключиться с «тогда» на «теперь».
— Я… Да. Я просто… рано вышел.
— А.
Ничто в голосе Акиры не подсказывало, будто он находит происходящее странным. Вряд ли он мог подсчитать время и расстояние и прийти к выводу, что Рин отправился прямо сюда, не заходя на работу.
Это и впрямь было смешно. Рину никогда не приходилось ждать других людей — это они всегда ждали его. Если он приходил раньше, то попросту удирал, переключаясь на что-то другое. Сам теперь оказавшись тем, кто ждет, Рин был рад, что Акира не похож на него.
— Так, хм. Пойдем пообедаем, или…? — а еще он не привык задавать вопросы. Он никогда не спрашивал, он требовал, и люди были рады ему угодить — Казуи, его друзья, даже Шики, пусть и в своей своеобразной манере.
— Я принес свой обед, — Акира подошел ближе, кладя на парапет коробку с такояки, покрытую пленкой с этикетками и с виду купленную в столовой.
— О.
Глупо: Рин не подумал об этом.
— Если хочешь, можешь взять его себе.
В другое время Рин бы даже не задумался. Он подловил бы Акиру на слове и глазом не моргнув, но сейчас большинство вещей, которые он когда-либо делал, казались не более чем метафорами, и ни одна из них не приходилась ему по вкусу.
— Ну, я не особенно голоден. — Это даже не было ложью, поскольку нервозность не оставляла мыслей об обеде. — Может, разделим?..
— Конечно.
Акира положил локти на парапет, глядя на воду и предоставляя Рину развернуть палочки для еды, отогнуть фольгу, а потом вынуть и начать жевать первый такояки. Хорошо было заняться хоть чем-то, вместо беседы сосредоточившись на скользких кусочках жареного осьминога, пока коробка наполовину не опустела.
Взгляд Акиры ни разу не отклонился от реки. Рин, бывало, ненавидел это — то, как Акира мог уставиться в пространство, потерявшись в собственных мыслях. Это заставляло Рина превращаться в ребенка: он терпеть не мог, когда его игнорировали, когда кто-то смотрел не на него — или видел не его.
Такояки остывали.
— Хм, хм.
Странно: Рин никогда не замечал, что Акира не напрягается перед тем, как внезапно вскочить или развернуться. Акира не вздрагивал, как сделал бы любой человек, погрузившийся в свои мысли, если его окликнуть; Рин понял все это только теперь, когда Акира просто повернул к нему лицо, беря предложенные чужими палочками такояки.
Мгновение спустя Рин опять потянулся к Акире, собираясь скормить ему его собственный обед по кусочкам и не намереваясь отдавать палочки. Он не знал, что именно заставило его это сделать: память о фамильярности, которую они когда-то могли себе позволить, или ощущение близости, родившееся из страха и тоски. Конечно, он мог сделать это из простой благодарности, но часть его утверждала: все не так.
Та самая, которая любила исследовать и проверять границы, чтобы узнать, как далеко он может зайти.
И именно эта часть намеревалась накормить Акиру совсем не так, как полагается делать в общественных местах.
Так что за первым кусочком последовал еще один, и еще один, и еще. Рина смешило ошеломленное выражение лица Акиры, и, в конце концов, он не смог сдержать свой смех:
— Это так странно.
Акира прекратил жевать, переместив еду за щеку.
— Что именно?
— Это. Я. Ты. — Рин неопределенно махнул рукой. — Все. Все это слишком нормально.
— А. — Кивок.
— Ты тоже так думаешь?
— Да.
Рин играл с оставшимися жареными шариками, катая их палочками из стороны в сторону.
— Как думаешь… Это когда-нибудь перестанет казаться странным?
Акира пожал плечами.
— Такие вопросы лучше не мне задавать, — Рин прервал эту фразу несколько истеричным хихиканьем, не отпускавшим его довольно долгое время.
Придя в себя, он решил, что все не так сложно, как он считал.
* * *
Квартира Акиры была крошечной, тесной и очень скромно обставленной. Конечно, кое-где встречались личные вещи, — картина, коврик, кружка с какой-то умной фразой, — Рин был совершенно уверен, что это тоже подарки, которые знакомые из лучших побуждений вручили Акире, пытаясь внести в его жизнь хоть какой-то уют.
Это не слишком хорошо удалось, — предметы казались скорее потерянными в спартанской обстановке, но казалось странным, что есть люди, способные оставить след в прагматичном существовании Акиры.
Теперь сам Рин стал таким человеком. Он оставлял свою фототехнику в углу прихожей, вешал куртку на спинку дивана и заполнял холодильник банками с лимонадом, потому что у той марки содовой, которую покупал Акира, был ужасный вкус.
То, с какой скоростью накапливались эти мелочи, поражало.
Рин не ожидал так скоро тут оказаться. Он вообще не думал, будто окажется тут: глупо приглашать к себе человека, который понятия не имеет об отношениях… если не считать свиданий. Черт, он даже не был уверен, знает ли хоть что-то о свиданиях. Раньше он удивлялся, зачем вообще люди начинают встречаться, если много проще сказать «привет» и сразу перейти к главному — тому, для чего, в конечном итоге, свидания и предназначены.
Рин никогда не делал чего-либо, за исключением этого самого «главного», и теперь чувствовал себя почти виноватым перед одним поразительным человеком, который едва ли думал о сексе чаще раза в год.
Теперь они гуляли, когда нога ему позволяла, или же Рин показывал Акире свои проекты. Любая попытка приличной беседы с Акирой все еще проваливалась с треском. А еще Рин готовил ужины в микроволновке, для чего ему приходилось выставлять Акиру из кухни и как следует порыться в содержимом полок и шкафчиков. Это казалось настолько привычным, настолько банальным, что становилось смешно.
Однажды вечером он опустил тарелку обратно в воду и коснулся запястья Акиры, пены и мыльных пузырей:
— Эй. Эй, я могу поцеловать тебя?
Прошлые несколько недель едва ли загладили его вину… но, похоже, он был единственным, кто так думал:
— ...Хорошо.
* * *
— Мы не должны этого делать.
Чужие губы на его собственных, пальцы в его волосах, на его рубашке, замершие в сомнении — притянуть ближе? Или оттолкнуть прочь?
— Ты слишком много возмущаешься.
Задыхающийся, хриплый голос. Он даже не знал, что его голос может быть таким. Он полагал, что должен чувствовать смущение, но нет, ничего похожего. Он стремился к этому на протяжении нескольких месяцев; у него было много времени, чтобы свыкнуться с мыслью.
— Но мне кажется… Твой брат…
Его прерывают поцелуи, и Рин улыбается, счастливый, что ему все же удалось — Казуи растерял все свое хладнокровие.
— Забудь о… м-м-м… нем. Что он сделает?
— Убьет меня.
Он смеется — это попросту глупо; Шики будет в ярости, когда узнает, потому что он помешан на контроле и терпеть не может, когда его маленький брат шляется там, где он не может его видеть, — но все, что Рин должен будет сделать, когда его поймают, это пообещать хорошо себя вести, и размолвка забудется через день или два. Шики сам виноват, что сначала игнорирует брата, пропадая неведомо где, а затем устанавливает какие-то глупые запреты всякий раз, когда ему это удобно.
— Не смешно, Рин, совершенно не смешно.
— Ну, часть тебя, кажется, не возражает поиграть со смертью, — говорит он и опускается вниз, после чего никаких слов уже не следует.
* * *
Одна из самых первых вещей, которой учится человек задолго до того, как начать говорить или ходить, — это приспосабливать свой взгляд.
Мир, спроектированный на сетчатке и отфильтрованный линзой, есть инверсия, перевернутое изображение, и разум должен научиться иметь с ним дело, изменяя его так, чтобы все было на своих местах и никто не врезался в стены.
Идея о том, что восприятие само по себе является сложной иллюзией, всегда очаровывала его как фотографа. Он прочел все об экспериментах, в которых людей заставляли носить специальные очки, и после которых становилось ясно, что через некоторое время разум действительно изменяет картину мира. После того, как добровольцы снимали очки, требовалось какое-то время, чтобы снова вернуться к нормальному видению.
Этот опыт сам он повторял слишком часто, иногда даже по нескольку раз в день.
— Доброе утро, — пробормотал Акира с зубной щеткой и пеной во рту, сонно-помятый и полуодетый, но его глаза глядели настолько ясно, что Рин предпочел отвернуться и пробормотать «Доброе утро» в подушку.
Его видение вновь приходило в беспорядок, заменяя реальность обманом зрения, нежелательным отражением, тенью мертвого человека с тем же самым лицом. Остатки его разума были более чем рады помочь в обработке этого миража, притягивая память о звуках, прикосновениях, аромате. Это было позорно и неправильно, но он не знал, как это остановить. Все, что он мог сделать, — отвернуться и надеяться, что Акира не заметит. Он замечал самые незначительные вещи.
К тому моменту, когда Рин снова перевернулся, Акира застегивал джинсы, задвинув зубную щетку в угол рта и ни на что особенно не обращая внимание. Будь это Казуи, он бросил бы влажное полотенце Рину на голову и сказал бы ему шевелить задницей, а Рин швырнул бы в него подушку, завопив, что Казуи ему не босс, и все это, вероятно, закончилось бы на полу.
— Если поторопишься, тебе, возможно, достанется немного горячей воды, — сказал Акира, перемещая зубную щетку за другую щеку и расчесывая пальцами волосы.
Они оба знали, что Рин не поторопится, и не поторопился бы даже имей он обе ноги, так что позже у него будет, о чем повыть. Акира никогда не мирился с его жалобами так, как, бывало, это делал Казуи, просто не находя ничего стоящего в том, чтобы слушать чье-то нытье, но Рин был за это отчасти благодарен. Казуи любил потворствовать ему, любил баловать его, и он не сказал бы: «Если поторопишься»; он сделал бы все, чтобы помочь Рину добраться до ванной, то и дело спрашивая о его ноге.
Акира оставлял Рина в покое, когда тот боролся с протезом, не помогал ему идти и не протягивал рук, чтобы поймать его, когда тот спотыкался. Рин был благодарен за это. Когда-то давно ему хотелось, чтобы его баловали, но ждать этого было бесполезно. Теперь ему нравилось делать все самостоятельно, — он и сам удивлялся, насколько — и он не чувствовал бы себя комфортно, если бы другой человек постоянно (пусть даже случайно) напоминал ему об увечье.
Это заставило бы его чувствовать себя еще более беззащитным и неуклюжим, чем сейчас, и, как глупо бы это ни звучало, уродливым.
— У меня что-то на лице?
Рин моргнул, понимая, что все это время таращился куда-то чуть ниже подбородка Акиры, и качнул головой.
— Просто задумался.
— О чем?
Забавно, подумал Рин, насколько голос человека может не соответствовать его глазам. Тон Акиры был небрежным, почти скучающим, но пристальный взгляд казался острым, как осколки стеклянной бутылки, бдительным и настороженным. Рину потребовалось время, чтобы понять: выражение лица Акиры, на самом деле, бывает разным, а за безразличным лицом скрывается натура, которую можно задеть.
Печальное оправдание собственному эгоизму, он знал это — в свое время Рин не задумываясь использовал Акиру, потому что тот был похож на Казуи, а Рин хотел чего-то, гнался за чем-то, желая наказать Казуи. Ведь тот оставил его — точно так же, как и брат, которого Рин хотел наказать по той же самой причине. Акире просто не повезло очутиться не в то время и не в том месте.
Была некая ирония в том, что люди, которых он использовал, в конечном итоге влюблялись в него, и он, в конце концов, влюблялся в них тоже. Он не знал, хорошо это или плохо. Часть его чувствовала бы себя лучше, если бы Акира отчитал его, когда они встретились снова, но другой части стало бы только хуже, потому что в этом случае все то, чего он боялся, оказалось бы уловками его собственного разума.
— Ты сегодня задумчивый. Что-то не так?
Рин качнул головой.
— Ничего особенного. Просто... Я рад.
— Вот как.
— Разве ты не хочешь узнать, почему?
— Я думаю, ты бы сказал, если бы хотел поделиться.
Рин фыркнул.
— В тебе нет ничего романтичного, ты в курсе? Ладно, я расскажу. Я рад, потому что у меня есть ты.
— Хм. — Акира обдумывал услышанное. — ...У нас кончился кофе.
Рин вновь поскорее уткнулся лицом в подушку, отчаянно пытаясь подавить смех.
* * *
Кофе действительно закончился.
Убирать продукты всегда было чем-то вроде упражнения на баланс, поскольку Рину всегда приходилось становиться на цыпочки, чтобы достать до верхних полок, а его протезу это совершенно не нравилось. Он выглядел на редкость нелепо, орудуя одной рукой и перенеся большую часть веса на здоровую ногу, а другую руку вытянув, будто пародируя балетные позы, чтобы удержаться от падения, и вертясь на месте, пока не удавалось задвинуть кофе в шкаф.
Странно, что подобные усилия вообще увенчивались успехом.
Еще две банки. Их содержимое заканчивалось быстро, как вода, что было странно, поскольку Акира пил не так уж и много, а Рину кофе не нравился вовсе. Он всегда пытался утопить его в молоке и сахаре настолько, чтобы не чувствовать даже аромата. Вкус не подходил ему.
Он подходил Шики. Его младший брат мог бы назвать кофе черным варевом для человека с черной душой, но ему было уже чуть больше, чем шестнадцать, и он знал, что не все так просто, как кажется. Он слишком долго лелеял в своем сознании образ брата-монстра, пока не сделал из того зловещего жнеца, стремящегося разрушить все, чего бы он ни коснулся, и приносящего крушение всюду, куда бы он ни пошел.
Он думал, что убийство того монстра принесет облегчение, боль и ненависть уйдут, и тогда он сможет задуматься о собственной жизни. Ему стало легче, но не так, как он думал, и не так, как он хотел — это походило на трещины, появлявшиеся на старой фоторамке, искажавшие изображение, нарушавшие его цельность линиями паутины.
Но оставались воспоминания, и сейчас сияющие мягким светом, полузабытые, неожиданные; например, о том, что на самом деле Рин любил запах кофе, любил, как он смешивался с ароматом кожи и боевого снаряжения Шики. Или о собственном голосе, по-детски высоком, требовавшем кружку. О знающей усмешке на чужих губах, когда он попробовал кофе и почти выплюнул его в отвращении.
Рину не нравились эти несоответствия. Они напоминали, что его брат не всегда был монстром; было время, когда Рин упивался силой Шики больше, чем сам Шики, гордился тем, что остается единственным человеком, кому эти руки никогда не причинят вреда, и желал внимания брата больше всего на свете.
Рин покачал головой и повернул кран, ожидая, пока вода из прохладной не станет ледяной, чтобы плеснуть ею себе в лицо.
Теперь, спустя годы, он был вполне уверен, чем это было, или могло бы быть, окажись Шики хоть немного снисходительнее, и подобное понимание пугало, потому что он испытывал смешанные чувства.
* * *
— Я хочу, чтобы ты прекратил эти игры.
— Это не игра! У нас удивительная команда, мы можем добиться успеха в Игуре, легко!
— Это не место для тебя и твоих маленьких друзей.
— Кто ты, чтобы решать это, ха? Ты даже не пришел посмотреть, как мы сражаемся!
— Нет необходимости. В тебе нет того, что нужно для Игуры.
— И снова, откуда тебе знать?!
Теперь он вопит, упираясь кулаками в бока и пытаясь придать себе важный вид, — что выглядит действительно жалко, потому что Шики куда выше, чем сам он когда-либо будет. Даже сидя, развалившись, тщательно полируя смертельное лезвие, он кажется крупнее, чем на самом деле. Рин даже не знает, почему они борются. За прошедшие несколько месяцев этот злополучный разговор повторялся множество раз: Шики приказывал бросить команду, Рин воспринимал это в штыки.
— Почему бы тебе просто не заняться своими…
Ничто не устанавливает тишину так быстро, как лезвие в миллиметре от горла. Он даже не видит движения Шики, но теперь тот возвышается над ним, — его глаза холодные и беспощадные. Внезапно Рин задумывается над тем, что именно чувствуют вражеские солдаты на поле битвы.
Он сглатывает и чувствует жжение — кончик катаны ранит кожу.
— Было бы неплохо, братишка, учесть мой совет хотя бы на этот раз.
Катана исчезает, как и Шики, — тот скрывается за дверью, взметнув плащом. Проходит некоторое время, прежде чем Рин понимает, что его колени дрожат, и еще немного, прежде чем ему удается это остановить.
В конце концов, он ничего не говорит Казуи, точно так же, как не говорил ему во всех предыдущих случаях. Неделю спустя «Pesca Corsica» выигрывает финал — последнюю проверку силы перед Игурой.
Спустя два дня после того, как он, торжествуя, рассказывает об этом брату, Рин стоит на коленях в их убежище, кровь Казуи просачивается в трещины половиц и пропитывает его чулки, а в дверном проеме исчезает знакомая беспощадная тень.
* * *
В какой-то степени, быть с Акирой все равно, что быть со слепым. Он никогда не думал, будто существуют такие люди — с нулевыми социальными навыками, без собственных привычек, без малейшего понятия о ритуалах и каких-либо бытовых мелочах. Чтобы заставить Акиру говорить «я дома», ушли недели, — так же, как и «спокойной ночи», — его мышцы все еще вздрагивали, когда Рин из прихоти ловил его ладонь, и Акира ошеломленно глядел ему в лицо, когда Рин хватал его под локоть. В Акире все было спокойным и прагматичным — ничего лишнего.
— М-м-м. Вот так хорошо.
Он немного поерзал, наслаждаясь приятным покалыванием, шероховатостью джинсов Акиры напротив своих бедер и рваным дыханием позади шеи. Никакого ответа, — но через некоторое время рука на его спине начала двигаться, вверх и в сторону, убирая влажную рубашку, прилипшую к коже. Это не было тем ответом, к которому он привык; никаких похвал шепотом, никаких нежных поцелуев, ничего романтичного или явно эротичного. Вместо этого он получил руку Акиры, блуждающую вверх и вниз по его бокам, — любознательно, исследующе, почти изумленно. Рин никогда не пытался в это вмешаться: ему нравилась мысль о том, чтобы быть объектом изучения, — или же предметом открытия.
Он снова поерзал, на сей раз, чтобы сохранить равновесие. Заниматься сексом на стуле было куда сложнее, чем полагало большинство людей, и его больную ногу от напряжения то и дело сводили судороги. Момент был слишком хорош, чтобы возмущаться, но все же.
— Мы должны встать, — пробормотал он, лаская губами плечо Акиры и чувствуя, как тонкие волоски под его поцелуями встают дыбом.
Рука остановилась.
— Да.
— Стоп, эй! — захват шеи Акиры был единственным способом не дать себе приземлиться на пол.
— ...Я думал, что ты хотел встать.
— Иногда люди говорят вещи вроде этой. Предполагается, что ты не согласишься!
Акира моргнул.
— Иногда лучше сказать, что ты имеешь в виду.
Рин подумал: в этом что-то есть. Он никогда не мог точно сказать, сколько подтекста содержится в словах Акиры. Может, Акира был расстроен тем, что от него требовали отвечать строками из сценария, в котором он никогда не видел смысла, а может, только отпустил философский комментарий, — но, скорее всего, это была просто типичная для Акиры честность.
— Ладно, тогда позволь мне перефразировать. Мы должны встать, но в действительности мне этого совсем не хочется, и, если ты не против, я буду более чем счастлив устроить тебе еще один раунд.
— Хорошо.
Тон был настолько ровным, что Рин совершенно не смог сдержаться, взрываясь от хохота и смеясь до рези в животе, потому что Акира, похоже, был единственным на земле человеком, который не реагировал на предложение о сексе ничем, кроме агрессивного энтузиазма. Когда Рин отстранился, вытирая выступившие от смеха на глазах слезы, Акира выглядел слегка обиженным.
— С тобой кто угодно поймет свою исключительную ценность, ты в курсе?
— Я думал, что весь смысл секса в том, что он не требует слов.
Он был почти, почти уверен, что Акира высмеивает его.
— ...Резонно.
Оставшаяся часть дня прошла без слов.
* * *
За прошедшие годы он собрал внушительную коллекцию камер. Часть этой коллекции пришла с работой, часть была следствием чрезмерной дотошности, как сказал один из его нанимателей после того, как увидел, что Рин покупает особую фотолинзу. Ни одна камера не подходила для всех фотосессий; слишком многое зависело от того, как падал свет, и предмета, который он пытался запечатлеть. Было трудно объяснить это боссам, которые попросту не видели, чего не хватает изображению.
По крайней мере, он мог оправдать эти расходы, хорошо заботясь о своих приобретениях, разбирая их и чистя линзы, проверяя затворы, вытирая пыль с пленок. Была только одна камера, которой он редко касался, потому что не был к ней готов.
Бывало, он носил ее повсюду, то снимая, то стирая снимки по своему усмотрению — стертые фотографии словно разрушали те последние несколько счастливых воспоминаний, которые остались у него о Казуи и о команде. Раньше Рин думал о них каждый день, иногда по нескольку раз, напоминая себе, что у него есть миссия, цель, — то, ради чего следует жить, то, что надлежит сделать. Но на самом деле это все было очень печально: ведь от них остались только его потускневшие воспоминания.
В шестнадцать Рин не замечал, как быстро изменялась его память; чем больше он всматривался в снимки, тем меньше смысла, казалось, в них было, — он забывал, подставляя вещи, которые никогда не происходили, чтобы заполнить пробелы и скрыть собственную ошибку. Он больше не был уверен, в котором баре был сделан один снимок, или как именно он развалился на коленях Казуи на другом, или после которого турнира они позировали как сумасшедшие на третьем. Просматривая их, он мог лишь строить предположения, но ничего больше не знал наверняка.
Следующий щелчок камеры перебросил его на два года вперед: несколько снимков старика, один или два вида Тошимы, и... он остановился. Он отлично помнил, как схватил двух незнакомцев за руки, а потом сфотографировал их со стариком, потому что один из них был слишком похож на Казуи, а другого было на удивление легко испугать.
Он медленно поднялся из-за стола, оставляя разобранные камеры и бредя из комнаты прочь.
Он точно не знал, почему никогда прежде не думал об этом снимке, почему не воспринимал его как памятный сувенир. Легче всего было сказать, будто он просто забыл, но Рин уже не особенно себе верил — он знал, что может быть мелочным и ничтожным человеком. Это был далеко не первый раз, когда он обижал Акиру просто из-за своей эгоистичной сущности.
Акира сидел на балконе в островке солнечного света, — ветер трепал его волосы и бумаги у него на коленях. Рин все еще не мог думать об Акире как о журналисте. Некоторые люди внезапно становились многословными, когда писали, но статьи Акиры не отличались от его манеры разговора: фактической, неромантичной и точно по делу.
— Эй, — произнес Рин, протягивая Акире камеру. — У меня есть кое-что для тебя.
Довольно долгое время Акира пристально рассматривал изображение на дисплее, а затем покачал головой.
— Нет.
— Но... у тебя ведь нет никаких снимков, так что я подумал...
— Я держу свои воспоминания внутри. Там, где они и должны быть.
Наверное, Рину следовало что-нибудь сказать по этому поводу, например, «а если вдруг», но он знал: Акира не передумает. Иногда Рин не без зависти задавался вопросом, как можно жить вот так, оставаясь настолько спокойным и невозмутимым. И уверенным, что в воспоминаниях нет нужды.
Если подумать, он так долго цеплялся за обрывки своего прошлого, за призраков и осколки счастья, — но больше не был уверен, нужно ли это ему. В свое время воспоминания помогли ему выжить, устоять под напором невзгод. Воспоминания питали его гнев… только и всего.
— Я бы хотел стать сильнее.
Акира закрыл ноутбук, глубокомысленно глядя на него.
— Не знаю, насколько это важно... Но, думаю, ты уже стал.
* * *
— Шики?
В комнате темно — отсутствие цвета — и немного душно; брат походит на тень среди теней напротив стены. Если он и спал, то наверняка не спит теперь, — вероятно, с тех пор, как Рин покинул свою комнату, на цыпочках выйдя в коридор. Прокрасться мимо него незамеченным в эти дни невозможно: он просыпается от каждого тревожного шума. Иногда он исчезает на очень долгое время, не говоря Рину, куда он идет, где он был или когда вернется. Катана никогда не оставляет его бока.
— Шики?
Никакого ответа, но тень едва заметно сдвигается с мягким шелестом ткани. Все эти дни его брат спит сидя.
— Я не могу спать.
— Ну так не спи.
— Но я хочу!
— И причем тут я?
— Я хочу спать здесь.
— Свали.
— Ладно.
Далее следует драка, поскольку он пытается втиснуть себя между Шики и стеной, и в какой-то момент Шики даже хватает его за шкирку и бросает через всю комнату, но это — уже знакомое движение, и Рин просто приземляется на ноги. Вся эта борьба является символической, но, так или иначе, она заканчивается его победой. Рин возвращается на выбранное место и быстро хватает охапку одеял. Шики все равно никогда под ними не спит.
— Не обвиняй меня, если я убью тебя посреди ночи.
— Хорошо.
Если бы он был старше, то понял бы лучше, — понял, что его брат ведет себя странно, что он изменился, когда закончилась война, — стал более резким и замкнутым, с жестким блеском в глазах. Но Рину всего двенадцать, и он думает только о том, как брат относится к нему, поэтому и не считает странным, что Шики вздрагивает, когда он хватает его за руку, не заботясь о слабом запахе крови.
* * *
Той ночью сон не спешил приходить к нему, а разум все еще возвращался к словам Акиры. Лежа в темноте, он снова просматривал фотографии, — крошечный экран отбрасывал на кровать прямоугольник света.
Когда-то фотографии и воспоминания казались ему одним и тем же, чем-то физическим и неизменным, но теперь он понимал: они были мнемоникой, мимолетными фрагментами, записанными на пленку, призванными помочь разуму помнить. Он использовал их, чтобы помнить гнев и горе, вести свою ненависть к новым высотам, ведь когда-то лишь это удерживало его от саморазрушения.
Поиск — пальцы нашли кнопку, крошечный кусочек пластика. Достаточно нажать на нее кончиком ногтя… или карандашом, во избежание. Он сделал столько фотографий, но они могли вести его только до сих пор. Рин не думал, что Акира был прав, говоря, что он действительно стал сильнее, но решил, что, по крайней мере, попробует стать достойным этого мнения.
Он нажал на кнопку. Короткая статусная строка показывала, как изображения один за другим исчезают с экрана, пока не осталось мигать лишь одно сообщение:
Готово.
Переводчик: Red Fir
Бета: Laora
Оригинал: aphelion_orion "Persistence of Vision"
Размер: миди, 6 484 слова
Канон: Togainu no Chi
Персонажи: Акира//Рин (в воспоминаниях последнего Мотоми, Шики, Казуи)
Категория: слэш
Жанр: повседневность, ангст, романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Рин ищет Акиру, но находит несколько малоприятных истин.
читать дальшеОн и сам не был уверен, чего именно ожидал.
Ну, для начала, он абсолютно не ожидал встретить здесь Акиру, хоть и пытался найти его. Он шел по ложному следу, который заставил его побывать во многих местах, но так никуда и не привел, — так что он даже не сразу узнал Акиру.
Он был уверен, что Акира зол. Он был чертовски уверен, поскольку сам чувствовал бы себя именно так, появись кто-то в его жизни, чтобы совершить убийство, а затем пропасть на целых пять лет.
Пять лет.
Если бы кто-то поступил так с самим Рином, он, скорее всего, при встрече пнул бы мерзавца под зад.
Акира склонил голову, молча принимая катану. Конечно, скромное подношение, но если не отдать ее Акире, тогда какого черта было вообще брать ее с собой? Рин не считал себя настолько больным, чтобы держать трофеи. Возможно, искреннее извинение было бы более уместным.
— Хм. Не хочешь выпить со мной кофе или еще чего-нибудь? Может…
Он никогда прежде не пытался унижаться, но думал, что сейчас стоит поучиться.
— Я хочу сказать…
— За углом есть подходящее место.
Акира забросил катану на плечо единственным плавным движением, как будто делал это всю жизнь. Рин успел забыть: Акира привык к оружию. Ему казалось, что он смотрит на поблекшую картину, пытаясь отретушировать цвета, но получает не тот результат. Несоответствие между тем Акирой, которого он помнил, — загнанным, напряженным и то и дело хватавшимся за кинжал, — и этим, новым, было поразительным. Акира выглядел настолько обыденно в джинсах и кроссовках, с рюкзаком на плече и мечом в ножнах за спиной... Он мог быть студентом, подумал Рин. Студентом, идущим домой с практики или занятий клуба. Так или иначе, все это казалось совершенно ирреальным.
— Ты идешь?
Акира обернулся, выжидающе глядя на него.
— О... — Рин качнул головой, пытаясь избавиться от наваждения. — Да. Конечно.
* * *
Сотовый телефон — крошечная серебристая вещица; множество разноцветных ремешков с брелоками: непонятное животное, украшение в форме сердца, усеянное блестящими камнями, пара крошечных наручников. Они даже открывались и закрывались, стоило нажать скрытый замок, — именно этим он и занимался последние несколько минут, потягивая через соломинку кофе со льдом и перебирая брелоки. Эти вещи совершенно не подходили Акире.
— Подарки коллег по работе, — произнес Акира, ложкой рисуя водовороты на сливках. Они были почти одни в крошечном уличном кафе: рабочий день еще не закончился, так что шансов отвлечься на кого-то другого у них не оставалось.
— Не знаю, почему, но людей расстраивает, если я их не ношу.
Под «людьми» он, вероятно, подразумевал девушек: Рин не мог представить, чтобы какой-либо парень делал такие подарки.
Акира взял телефон и переложил его на свою сторону стола. Таким образом он лишил Рина вещи, с которой можно было бы возиться, давая выход начавшим пошаливать нервам. Оставшись без телефона, Рин начал покусывать соломинку.
— И тебе нравится там работать?
Бормотать это с полным ртом латте было все равно, что пытаться поддерживать глупую светскую беседу с незнакомцем. С другой стороны, они и были незнакомцами. Скрещивая оружие в борьбе между жизнью и смертью, действительно сложно понять чью-либо душу. Акира, вероятно, научился даже большему, чем понимание, и в этом не было ничего хорошего.
— Там... неплохо.
Рин подозревал, что любая работа, где люди не пытаются зарезать тебя, хороша, но если Акира настолько заботился о чувствах своих коллег, что носил с собой их глупые подарки, это, вероятно, было более чем хорошее место. Забавно. Нелегко было представить Акиру журналистом. Казалось, ему слов и для пятиминутного разговора не хватит. Но что Рин мог знать об устремлениях Акиры? Его во все времена заботили только собственные проблемы.
— Я... искал тебя.
Не особенно похоже на извинение, но он хотя бы попытался.
— Хм.
— Было нелегко, я ходил кругами. Но мне посчастливилось отыскать старика, — Рин улыбнулся.
— Мотоми выручил меня, — отозвался Акира, пожимая плечами. — Я ведь не могу называться собственным именем, знаешь ли.
Неудивительно. Люди, как правило, не слишком рады соседству с биологическим оружием.
— Так, и кто ты теперь? Зная старика, могу предположить, что он подобрал для тебя поистине ужасный псевдоним.
На губах Акиры возникла легкая улыбка. Он перегнулся через стол и теплым дыханием коснулся уха Рина, а мгновением позже у того расширились глаза.
«Кю Ки. Оружие».
— Это ужасно! Только не говори, что ты согласился.
— К тому времени, как я об этом узнал, он уже успел закончить с бумагами.
Глаза Рина блеснули.
— Напомни пнуть его в следующий раз, когда я его увижу. Это действительно не смешно.
— Ну, не знаю, — заметил Акира, приподнимая уголки губ в невеселой усмешке. — Оно отчасти соответствует.
— …Оно ужасно. Ты вовсе не… не… О чем, черт возьми, он думал?!
— Почему это так тебя расстраивает? Это всего лишь имя, — Акира смотрел на него в абсолютном замешательстве, и Рин понял, что вопит. Как будто у него было право встревать в жизнь Акиры! Рин вспыхнул.
— Эм. Я имел в виду...
Телефонный звонок спас его от необходимости дальнейших объяснений. Акира откинул экран, чтобы прочитать сообщение.
— ...Я должен идти, — сказал он, отодвигая стул. — Босс хочет что-то обсудить.
— Эй! Постой! — Рин едва не опрокинул напитки — раздался грохот, когда он вскочил из-за стола. Часть его невольно задалась вопросом, куда подевались те плавность и кокетливая легкость, которыми он как ножом задевал других за живое, ничего не давая взамен. — Мы еще увидимся?
Определенно, все было не настолько безнадежно, как он успел вообразить.
Вместо ответа Акира нажал на кнопку и протянул Рину сотовый телефон, чтобы показать ряд светящихся чисел.
Рин застенчиво улыбнулся, — в его животе трепыхались бабочки, — и не упустил шанса иронично отметить, что прямо сейчас походит на шестнадцатилетнего куда больше, чем когда-либо прежде.
— Ладно, а сейчас я буду вынужден закрепить впечатление о себе как о полном неудачнике… и попрошу у тебя листок бумаги.
* * *
Река была похожа на какой-то мутный суп, коричнево-зеленый и непроницаемый, — большие суда вздымали волны, когда проходили мимо. То тут, то там проплывали пятна блестящей пленки, — вероятно, от разлитого бензина. Тем не менее, на солнце все это смотрелось довольно красиво, а с другого берега дул приятный бриз.
Рин пришел рано, и у него было время, чтобы наблюдать, прислонившись к каменной кладке. Чтобы воспринимать.
Гудение автомобилей. Пронзительные крики чаек, парящих в высоте. Несколько детей, не то удравшие с уроков, не то возвращавшиеся из школы, которые дурачились на лужайке у береговой линии. Все это выглядело настолько обыденно, что война казалась мороком. Все это было похоже на сон, вплоть до его собственного существования. Словно то, что он знал и видел за двадцать один год жизни, было не более чем туманным психоделическим видением, вспышки которого то причиняли боль, то позволяли чувствовать себя хорошо, — а теперь он, наконец, проснулся, чтобы увидеть реальный мир и реальные вещи.
Грубый камень за спиной. Гравий, о который можно было запросто сбить носы ботинок. Запах города и солнечный свет на собственной коже. Мягкий пластик негативов под кончиками пальцев, вызывающий воспоминание — он оставил работу, чтобы прийти сюда, он подчинился порыву и теперь ждал.
Давным-давно кто-то сказал ему, что самое тяжелое — это отпустить самого себя.
Он уже не помнил, кто поделился с ним этой мудростью — кто-то незнакомый или старик, — но тогда ему было всего шестнадцать (или четырнадцать, или десять). Слишком молодой и нахальный, в ту пору он не понял, о чем речь. Рин подумал: скорее всего, ему было шестнадцать. Он помнил, что откровенно насмехался над подобной философией и оскорблял говорившего.
Тогда он был зол.
Он думал, что тот человек говорит о его брате — старик, должно быть, это все же был старик. Вокруг кончиков его пальцев вился дым, а голос походил на скрипучий рокот, когда он жестикулировал, не выпуская сигареты, и пытался убедить Рина, чтобы тот отпустил себя, ведь месть никого и никогда ни к чему хорошему не приводила.
Он больше не был уверен, действительно ли старик имел в виду именно это, но в то время все, казалось, возвращало Рина к Шики, к его ухмылке, его насмешкам и крови на полу. В шестнадцать он не мог думать ни о чем другом. Только та месть имела значение; сделать с Шики то, что он сделал с другими, чтобы души убитых могли обрести мир, чтобы призраку Казуи не пришлось бесцельно блуждать в темноте.
Рин сделал паузу, поймав свет в кадр: негативы только и ждали, чтобы их проявили. Солнечные лучи расцвечивали их синим, коричневым и желто-белым.
Слайды были инверсиями, отражениями реальных вещей — они были полуправдами, и теперь он признавал, что мысль о неупокоенных душах — такая же инверсия. Это он был в ярости, не они. Это ему пришлось бы вечно скитаться, не сделай он хоть что-нибудь, это он был напуган жестокостью Шики и стыдился своего страха.
Казалось почти странным, с какой рациональностью он рассуждал об этом сейчас, словно составляя из воспоминаний коллаж, исследуя и анализируя. Прежде он и помыслить не мог ни о чем подобном.
Было гораздо легче убедить себя в суевериях и преследовать брата во имя них же; легче (и благороднее) утверждать, будто он делает это ради возлюбленного и друзей, а не ради себя. Он знал, что может оправдать себя. В то время ему нужно было верить хоть во что-то, делать хоть что-то; он знал, что может сказать так, но также знал, что не имеет на это права, — только не после Тошимы. Не после того, как использовал стольких людей.
— Ты успел раньше меня.
Этот голос так его поразил, что Рин едва не выронил пленку, — фраза прозвучала как гром среди ясного неба, хотя ее почти заглушил шум машин. Акира с любопытством взглянул на него, — тем самым пристальным взглядом, который всегда было так сложно понять, — и Рин понял, что не может сразу найти нужные слова. Его мозг все еще пытался переключиться с «тогда» на «теперь».
— Я… Да. Я просто… рано вышел.
— А.
Ничто в голосе Акиры не подсказывало, будто он находит происходящее странным. Вряд ли он мог подсчитать время и расстояние и прийти к выводу, что Рин отправился прямо сюда, не заходя на работу.
Это и впрямь было смешно. Рину никогда не приходилось ждать других людей — это они всегда ждали его. Если он приходил раньше, то попросту удирал, переключаясь на что-то другое. Сам теперь оказавшись тем, кто ждет, Рин был рад, что Акира не похож на него.
— Так, хм. Пойдем пообедаем, или…? — а еще он не привык задавать вопросы. Он никогда не спрашивал, он требовал, и люди были рады ему угодить — Казуи, его друзья, даже Шики, пусть и в своей своеобразной манере.
— Я принес свой обед, — Акира подошел ближе, кладя на парапет коробку с такояки, покрытую пленкой с этикетками и с виду купленную в столовой.
— О.
Глупо: Рин не подумал об этом.
— Если хочешь, можешь взять его себе.
В другое время Рин бы даже не задумался. Он подловил бы Акиру на слове и глазом не моргнув, но сейчас большинство вещей, которые он когда-либо делал, казались не более чем метафорами, и ни одна из них не приходилась ему по вкусу.
— Ну, я не особенно голоден. — Это даже не было ложью, поскольку нервозность не оставляла мыслей об обеде. — Может, разделим?..
— Конечно.
Акира положил локти на парапет, глядя на воду и предоставляя Рину развернуть палочки для еды, отогнуть фольгу, а потом вынуть и начать жевать первый такояки. Хорошо было заняться хоть чем-то, вместо беседы сосредоточившись на скользких кусочках жареного осьминога, пока коробка наполовину не опустела.
Взгляд Акиры ни разу не отклонился от реки. Рин, бывало, ненавидел это — то, как Акира мог уставиться в пространство, потерявшись в собственных мыслях. Это заставляло Рина превращаться в ребенка: он терпеть не мог, когда его игнорировали, когда кто-то смотрел не на него — или видел не его.
Такояки остывали.
— Хм, хм.
Странно: Рин никогда не замечал, что Акира не напрягается перед тем, как внезапно вскочить или развернуться. Акира не вздрагивал, как сделал бы любой человек, погрузившийся в свои мысли, если его окликнуть; Рин понял все это только теперь, когда Акира просто повернул к нему лицо, беря предложенные чужими палочками такояки.
Мгновение спустя Рин опять потянулся к Акире, собираясь скормить ему его собственный обед по кусочкам и не намереваясь отдавать палочки. Он не знал, что именно заставило его это сделать: память о фамильярности, которую они когда-то могли себе позволить, или ощущение близости, родившееся из страха и тоски. Конечно, он мог сделать это из простой благодарности, но часть его утверждала: все не так.
Та самая, которая любила исследовать и проверять границы, чтобы узнать, как далеко он может зайти.
И именно эта часть намеревалась накормить Акиру совсем не так, как полагается делать в общественных местах.
Так что за первым кусочком последовал еще один, и еще один, и еще. Рина смешило ошеломленное выражение лица Акиры, и, в конце концов, он не смог сдержать свой смех:
— Это так странно.
Акира прекратил жевать, переместив еду за щеку.
— Что именно?
— Это. Я. Ты. — Рин неопределенно махнул рукой. — Все. Все это слишком нормально.
— А. — Кивок.
— Ты тоже так думаешь?
— Да.
Рин играл с оставшимися жареными шариками, катая их палочками из стороны в сторону.
— Как думаешь… Это когда-нибудь перестанет казаться странным?
Акира пожал плечами.
— Такие вопросы лучше не мне задавать, — Рин прервал эту фразу несколько истеричным хихиканьем, не отпускавшим его довольно долгое время.
Придя в себя, он решил, что все не так сложно, как он считал.
* * *
Квартира Акиры была крошечной, тесной и очень скромно обставленной. Конечно, кое-где встречались личные вещи, — картина, коврик, кружка с какой-то умной фразой, — Рин был совершенно уверен, что это тоже подарки, которые знакомые из лучших побуждений вручили Акире, пытаясь внести в его жизнь хоть какой-то уют.
Это не слишком хорошо удалось, — предметы казались скорее потерянными в спартанской обстановке, но казалось странным, что есть люди, способные оставить след в прагматичном существовании Акиры.
Теперь сам Рин стал таким человеком. Он оставлял свою фототехнику в углу прихожей, вешал куртку на спинку дивана и заполнял холодильник банками с лимонадом, потому что у той марки содовой, которую покупал Акира, был ужасный вкус.
То, с какой скоростью накапливались эти мелочи, поражало.
Рин не ожидал так скоро тут оказаться. Он вообще не думал, будто окажется тут: глупо приглашать к себе человека, который понятия не имеет об отношениях… если не считать свиданий. Черт, он даже не был уверен, знает ли хоть что-то о свиданиях. Раньше он удивлялся, зачем вообще люди начинают встречаться, если много проще сказать «привет» и сразу перейти к главному — тому, для чего, в конечном итоге, свидания и предназначены.
Рин никогда не делал чего-либо, за исключением этого самого «главного», и теперь чувствовал себя почти виноватым перед одним поразительным человеком, который едва ли думал о сексе чаще раза в год.
Теперь они гуляли, когда нога ему позволяла, или же Рин показывал Акире свои проекты. Любая попытка приличной беседы с Акирой все еще проваливалась с треском. А еще Рин готовил ужины в микроволновке, для чего ему приходилось выставлять Акиру из кухни и как следует порыться в содержимом полок и шкафчиков. Это казалось настолько привычным, настолько банальным, что становилось смешно.
Однажды вечером он опустил тарелку обратно в воду и коснулся запястья Акиры, пены и мыльных пузырей:
— Эй. Эй, я могу поцеловать тебя?
Прошлые несколько недель едва ли загладили его вину… но, похоже, он был единственным, кто так думал:
— ...Хорошо.
* * *
— Мы не должны этого делать.
Чужие губы на его собственных, пальцы в его волосах, на его рубашке, замершие в сомнении — притянуть ближе? Или оттолкнуть прочь?
— Ты слишком много возмущаешься.
Задыхающийся, хриплый голос. Он даже не знал, что его голос может быть таким. Он полагал, что должен чувствовать смущение, но нет, ничего похожего. Он стремился к этому на протяжении нескольких месяцев; у него было много времени, чтобы свыкнуться с мыслью.
— Но мне кажется… Твой брат…
Его прерывают поцелуи, и Рин улыбается, счастливый, что ему все же удалось — Казуи растерял все свое хладнокровие.
— Забудь о… м-м-м… нем. Что он сделает?
— Убьет меня.
Он смеется — это попросту глупо; Шики будет в ярости, когда узнает, потому что он помешан на контроле и терпеть не может, когда его маленький брат шляется там, где он не может его видеть, — но все, что Рин должен будет сделать, когда его поймают, это пообещать хорошо себя вести, и размолвка забудется через день или два. Шики сам виноват, что сначала игнорирует брата, пропадая неведомо где, а затем устанавливает какие-то глупые запреты всякий раз, когда ему это удобно.
— Не смешно, Рин, совершенно не смешно.
— Ну, часть тебя, кажется, не возражает поиграть со смертью, — говорит он и опускается вниз, после чего никаких слов уже не следует.
* * *
Одна из самых первых вещей, которой учится человек задолго до того, как начать говорить или ходить, — это приспосабливать свой взгляд.
Мир, спроектированный на сетчатке и отфильтрованный линзой, есть инверсия, перевернутое изображение, и разум должен научиться иметь с ним дело, изменяя его так, чтобы все было на своих местах и никто не врезался в стены.
Идея о том, что восприятие само по себе является сложной иллюзией, всегда очаровывала его как фотографа. Он прочел все об экспериментах, в которых людей заставляли носить специальные очки, и после которых становилось ясно, что через некоторое время разум действительно изменяет картину мира. После того, как добровольцы снимали очки, требовалось какое-то время, чтобы снова вернуться к нормальному видению.
Этот опыт сам он повторял слишком часто, иногда даже по нескольку раз в день.
— Доброе утро, — пробормотал Акира с зубной щеткой и пеной во рту, сонно-помятый и полуодетый, но его глаза глядели настолько ясно, что Рин предпочел отвернуться и пробормотать «Доброе утро» в подушку.
Его видение вновь приходило в беспорядок, заменяя реальность обманом зрения, нежелательным отражением, тенью мертвого человека с тем же самым лицом. Остатки его разума были более чем рады помочь в обработке этого миража, притягивая память о звуках, прикосновениях, аромате. Это было позорно и неправильно, но он не знал, как это остановить. Все, что он мог сделать, — отвернуться и надеяться, что Акира не заметит. Он замечал самые незначительные вещи.
К тому моменту, когда Рин снова перевернулся, Акира застегивал джинсы, задвинув зубную щетку в угол рта и ни на что особенно не обращая внимание. Будь это Казуи, он бросил бы влажное полотенце Рину на голову и сказал бы ему шевелить задницей, а Рин швырнул бы в него подушку, завопив, что Казуи ему не босс, и все это, вероятно, закончилось бы на полу.
— Если поторопишься, тебе, возможно, достанется немного горячей воды, — сказал Акира, перемещая зубную щетку за другую щеку и расчесывая пальцами волосы.
Они оба знали, что Рин не поторопится, и не поторопился бы даже имей он обе ноги, так что позже у него будет, о чем повыть. Акира никогда не мирился с его жалобами так, как, бывало, это делал Казуи, просто не находя ничего стоящего в том, чтобы слушать чье-то нытье, но Рин был за это отчасти благодарен. Казуи любил потворствовать ему, любил баловать его, и он не сказал бы: «Если поторопишься»; он сделал бы все, чтобы помочь Рину добраться до ванной, то и дело спрашивая о его ноге.
Акира оставлял Рина в покое, когда тот боролся с протезом, не помогал ему идти и не протягивал рук, чтобы поймать его, когда тот спотыкался. Рин был благодарен за это. Когда-то давно ему хотелось, чтобы его баловали, но ждать этого было бесполезно. Теперь ему нравилось делать все самостоятельно, — он и сам удивлялся, насколько — и он не чувствовал бы себя комфортно, если бы другой человек постоянно (пусть даже случайно) напоминал ему об увечье.
Это заставило бы его чувствовать себя еще более беззащитным и неуклюжим, чем сейчас, и, как глупо бы это ни звучало, уродливым.
— У меня что-то на лице?
Рин моргнул, понимая, что все это время таращился куда-то чуть ниже подбородка Акиры, и качнул головой.
— Просто задумался.
— О чем?
Забавно, подумал Рин, насколько голос человека может не соответствовать его глазам. Тон Акиры был небрежным, почти скучающим, но пристальный взгляд казался острым, как осколки стеклянной бутылки, бдительным и настороженным. Рину потребовалось время, чтобы понять: выражение лица Акиры, на самом деле, бывает разным, а за безразличным лицом скрывается натура, которую можно задеть.
Печальное оправдание собственному эгоизму, он знал это — в свое время Рин не задумываясь использовал Акиру, потому что тот был похож на Казуи, а Рин хотел чего-то, гнался за чем-то, желая наказать Казуи. Ведь тот оставил его — точно так же, как и брат, которого Рин хотел наказать по той же самой причине. Акире просто не повезло очутиться не в то время и не в том месте.
Была некая ирония в том, что люди, которых он использовал, в конечном итоге влюблялись в него, и он, в конце концов, влюблялся в них тоже. Он не знал, хорошо это или плохо. Часть его чувствовала бы себя лучше, если бы Акира отчитал его, когда они встретились снова, но другой части стало бы только хуже, потому что в этом случае все то, чего он боялся, оказалось бы уловками его собственного разума.
— Ты сегодня задумчивый. Что-то не так?
Рин качнул головой.
— Ничего особенного. Просто... Я рад.
— Вот как.
— Разве ты не хочешь узнать, почему?
— Я думаю, ты бы сказал, если бы хотел поделиться.
Рин фыркнул.
— В тебе нет ничего романтичного, ты в курсе? Ладно, я расскажу. Я рад, потому что у меня есть ты.
— Хм. — Акира обдумывал услышанное. — ...У нас кончился кофе.
Рин вновь поскорее уткнулся лицом в подушку, отчаянно пытаясь подавить смех.
* * *
Кофе действительно закончился.
Убирать продукты всегда было чем-то вроде упражнения на баланс, поскольку Рину всегда приходилось становиться на цыпочки, чтобы достать до верхних полок, а его протезу это совершенно не нравилось. Он выглядел на редкость нелепо, орудуя одной рукой и перенеся большую часть веса на здоровую ногу, а другую руку вытянув, будто пародируя балетные позы, чтобы удержаться от падения, и вертясь на месте, пока не удавалось задвинуть кофе в шкаф.
Странно, что подобные усилия вообще увенчивались успехом.
Еще две банки. Их содержимое заканчивалось быстро, как вода, что было странно, поскольку Акира пил не так уж и много, а Рину кофе не нравился вовсе. Он всегда пытался утопить его в молоке и сахаре настолько, чтобы не чувствовать даже аромата. Вкус не подходил ему.
Он подходил Шики. Его младший брат мог бы назвать кофе черным варевом для человека с черной душой, но ему было уже чуть больше, чем шестнадцать, и он знал, что не все так просто, как кажется. Он слишком долго лелеял в своем сознании образ брата-монстра, пока не сделал из того зловещего жнеца, стремящегося разрушить все, чего бы он ни коснулся, и приносящего крушение всюду, куда бы он ни пошел.
Он думал, что убийство того монстра принесет облегчение, боль и ненависть уйдут, и тогда он сможет задуматься о собственной жизни. Ему стало легче, но не так, как он думал, и не так, как он хотел — это походило на трещины, появлявшиеся на старой фоторамке, искажавшие изображение, нарушавшие его цельность линиями паутины.
Но оставались воспоминания, и сейчас сияющие мягким светом, полузабытые, неожиданные; например, о том, что на самом деле Рин любил запах кофе, любил, как он смешивался с ароматом кожи и боевого снаряжения Шики. Или о собственном голосе, по-детски высоком, требовавшем кружку. О знающей усмешке на чужих губах, когда он попробовал кофе и почти выплюнул его в отвращении.
Рину не нравились эти несоответствия. Они напоминали, что его брат не всегда был монстром; было время, когда Рин упивался силой Шики больше, чем сам Шики, гордился тем, что остается единственным человеком, кому эти руки никогда не причинят вреда, и желал внимания брата больше всего на свете.
Рин покачал головой и повернул кран, ожидая, пока вода из прохладной не станет ледяной, чтобы плеснуть ею себе в лицо.
Теперь, спустя годы, он был вполне уверен, чем это было, или могло бы быть, окажись Шики хоть немного снисходительнее, и подобное понимание пугало, потому что он испытывал смешанные чувства.
* * *
— Я хочу, чтобы ты прекратил эти игры.
— Это не игра! У нас удивительная команда, мы можем добиться успеха в Игуре, легко!
— Это не место для тебя и твоих маленьких друзей.
— Кто ты, чтобы решать это, ха? Ты даже не пришел посмотреть, как мы сражаемся!
— Нет необходимости. В тебе нет того, что нужно для Игуры.
— И снова, откуда тебе знать?!
Теперь он вопит, упираясь кулаками в бока и пытаясь придать себе важный вид, — что выглядит действительно жалко, потому что Шики куда выше, чем сам он когда-либо будет. Даже сидя, развалившись, тщательно полируя смертельное лезвие, он кажется крупнее, чем на самом деле. Рин даже не знает, почему они борются. За прошедшие несколько месяцев этот злополучный разговор повторялся множество раз: Шики приказывал бросить команду, Рин воспринимал это в штыки.
— Почему бы тебе просто не заняться своими…
Ничто не устанавливает тишину так быстро, как лезвие в миллиметре от горла. Он даже не видит движения Шики, но теперь тот возвышается над ним, — его глаза холодные и беспощадные. Внезапно Рин задумывается над тем, что именно чувствуют вражеские солдаты на поле битвы.
Он сглатывает и чувствует жжение — кончик катаны ранит кожу.
— Было бы неплохо, братишка, учесть мой совет хотя бы на этот раз.
Катана исчезает, как и Шики, — тот скрывается за дверью, взметнув плащом. Проходит некоторое время, прежде чем Рин понимает, что его колени дрожат, и еще немного, прежде чем ему удается это остановить.
В конце концов, он ничего не говорит Казуи, точно так же, как не говорил ему во всех предыдущих случаях. Неделю спустя «Pesca Corsica» выигрывает финал — последнюю проверку силы перед Игурой.
Спустя два дня после того, как он, торжествуя, рассказывает об этом брату, Рин стоит на коленях в их убежище, кровь Казуи просачивается в трещины половиц и пропитывает его чулки, а в дверном проеме исчезает знакомая беспощадная тень.
* * *
В какой-то степени, быть с Акирой все равно, что быть со слепым. Он никогда не думал, будто существуют такие люди — с нулевыми социальными навыками, без собственных привычек, без малейшего понятия о ритуалах и каких-либо бытовых мелочах. Чтобы заставить Акиру говорить «я дома», ушли недели, — так же, как и «спокойной ночи», — его мышцы все еще вздрагивали, когда Рин из прихоти ловил его ладонь, и Акира ошеломленно глядел ему в лицо, когда Рин хватал его под локоть. В Акире все было спокойным и прагматичным — ничего лишнего.
— М-м-м. Вот так хорошо.
Он немного поерзал, наслаждаясь приятным покалыванием, шероховатостью джинсов Акиры напротив своих бедер и рваным дыханием позади шеи. Никакого ответа, — но через некоторое время рука на его спине начала двигаться, вверх и в сторону, убирая влажную рубашку, прилипшую к коже. Это не было тем ответом, к которому он привык; никаких похвал шепотом, никаких нежных поцелуев, ничего романтичного или явно эротичного. Вместо этого он получил руку Акиры, блуждающую вверх и вниз по его бокам, — любознательно, исследующе, почти изумленно. Рин никогда не пытался в это вмешаться: ему нравилась мысль о том, чтобы быть объектом изучения, — или же предметом открытия.
Он снова поерзал, на сей раз, чтобы сохранить равновесие. Заниматься сексом на стуле было куда сложнее, чем полагало большинство людей, и его больную ногу от напряжения то и дело сводили судороги. Момент был слишком хорош, чтобы возмущаться, но все же.
— Мы должны встать, — пробормотал он, лаская губами плечо Акиры и чувствуя, как тонкие волоски под его поцелуями встают дыбом.
Рука остановилась.
— Да.
— Стоп, эй! — захват шеи Акиры был единственным способом не дать себе приземлиться на пол.
— ...Я думал, что ты хотел встать.
— Иногда люди говорят вещи вроде этой. Предполагается, что ты не согласишься!
Акира моргнул.
— Иногда лучше сказать, что ты имеешь в виду.
Рин подумал: в этом что-то есть. Он никогда не мог точно сказать, сколько подтекста содержится в словах Акиры. Может, Акира был расстроен тем, что от него требовали отвечать строками из сценария, в котором он никогда не видел смысла, а может, только отпустил философский комментарий, — но, скорее всего, это была просто типичная для Акиры честность.
— Ладно, тогда позволь мне перефразировать. Мы должны встать, но в действительности мне этого совсем не хочется, и, если ты не против, я буду более чем счастлив устроить тебе еще один раунд.
— Хорошо.
Тон был настолько ровным, что Рин совершенно не смог сдержаться, взрываясь от хохота и смеясь до рези в животе, потому что Акира, похоже, был единственным на земле человеком, который не реагировал на предложение о сексе ничем, кроме агрессивного энтузиазма. Когда Рин отстранился, вытирая выступившие от смеха на глазах слезы, Акира выглядел слегка обиженным.
— С тобой кто угодно поймет свою исключительную ценность, ты в курсе?
— Я думал, что весь смысл секса в том, что он не требует слов.
Он был почти, почти уверен, что Акира высмеивает его.
— ...Резонно.
Оставшаяся часть дня прошла без слов.
* * *
За прошедшие годы он собрал внушительную коллекцию камер. Часть этой коллекции пришла с работой, часть была следствием чрезмерной дотошности, как сказал один из его нанимателей после того, как увидел, что Рин покупает особую фотолинзу. Ни одна камера не подходила для всех фотосессий; слишком многое зависело от того, как падал свет, и предмета, который он пытался запечатлеть. Было трудно объяснить это боссам, которые попросту не видели, чего не хватает изображению.
По крайней мере, он мог оправдать эти расходы, хорошо заботясь о своих приобретениях, разбирая их и чистя линзы, проверяя затворы, вытирая пыль с пленок. Была только одна камера, которой он редко касался, потому что не был к ней готов.
Бывало, он носил ее повсюду, то снимая, то стирая снимки по своему усмотрению — стертые фотографии словно разрушали те последние несколько счастливых воспоминаний, которые остались у него о Казуи и о команде. Раньше Рин думал о них каждый день, иногда по нескольку раз, напоминая себе, что у него есть миссия, цель, — то, ради чего следует жить, то, что надлежит сделать. Но на самом деле это все было очень печально: ведь от них остались только его потускневшие воспоминания.
В шестнадцать Рин не замечал, как быстро изменялась его память; чем больше он всматривался в снимки, тем меньше смысла, казалось, в них было, — он забывал, подставляя вещи, которые никогда не происходили, чтобы заполнить пробелы и скрыть собственную ошибку. Он больше не был уверен, в котором баре был сделан один снимок, или как именно он развалился на коленях Казуи на другом, или после которого турнира они позировали как сумасшедшие на третьем. Просматривая их, он мог лишь строить предположения, но ничего больше не знал наверняка.
Следующий щелчок камеры перебросил его на два года вперед: несколько снимков старика, один или два вида Тошимы, и... он остановился. Он отлично помнил, как схватил двух незнакомцев за руки, а потом сфотографировал их со стариком, потому что один из них был слишком похож на Казуи, а другого было на удивление легко испугать.
Он медленно поднялся из-за стола, оставляя разобранные камеры и бредя из комнаты прочь.
Он точно не знал, почему никогда прежде не думал об этом снимке, почему не воспринимал его как памятный сувенир. Легче всего было сказать, будто он просто забыл, но Рин уже не особенно себе верил — он знал, что может быть мелочным и ничтожным человеком. Это был далеко не первый раз, когда он обижал Акиру просто из-за своей эгоистичной сущности.
Акира сидел на балконе в островке солнечного света, — ветер трепал его волосы и бумаги у него на коленях. Рин все еще не мог думать об Акире как о журналисте. Некоторые люди внезапно становились многословными, когда писали, но статьи Акиры не отличались от его манеры разговора: фактической, неромантичной и точно по делу.
— Эй, — произнес Рин, протягивая Акире камеру. — У меня есть кое-что для тебя.
Довольно долгое время Акира пристально рассматривал изображение на дисплее, а затем покачал головой.
— Нет.
— Но... у тебя ведь нет никаких снимков, так что я подумал...
— Я держу свои воспоминания внутри. Там, где они и должны быть.
Наверное, Рину следовало что-нибудь сказать по этому поводу, например, «а если вдруг», но он знал: Акира не передумает. Иногда Рин не без зависти задавался вопросом, как можно жить вот так, оставаясь настолько спокойным и невозмутимым. И уверенным, что в воспоминаниях нет нужды.
Если подумать, он так долго цеплялся за обрывки своего прошлого, за призраков и осколки счастья, — но больше не был уверен, нужно ли это ему. В свое время воспоминания помогли ему выжить, устоять под напором невзгод. Воспоминания питали его гнев… только и всего.
— Я бы хотел стать сильнее.
Акира закрыл ноутбук, глубокомысленно глядя на него.
— Не знаю, насколько это важно... Но, думаю, ты уже стал.
* * *
— Шики?
В комнате темно — отсутствие цвета — и немного душно; брат походит на тень среди теней напротив стены. Если он и спал, то наверняка не спит теперь, — вероятно, с тех пор, как Рин покинул свою комнату, на цыпочках выйдя в коридор. Прокрасться мимо него незамеченным в эти дни невозможно: он просыпается от каждого тревожного шума. Иногда он исчезает на очень долгое время, не говоря Рину, куда он идет, где он был или когда вернется. Катана никогда не оставляет его бока.
— Шики?
Никакого ответа, но тень едва заметно сдвигается с мягким шелестом ткани. Все эти дни его брат спит сидя.
— Я не могу спать.
— Ну так не спи.
— Но я хочу!
— И причем тут я?
— Я хочу спать здесь.
— Свали.
— Ладно.
Далее следует драка, поскольку он пытается втиснуть себя между Шики и стеной, и в какой-то момент Шики даже хватает его за шкирку и бросает через всю комнату, но это — уже знакомое движение, и Рин просто приземляется на ноги. Вся эта борьба является символической, но, так или иначе, она заканчивается его победой. Рин возвращается на выбранное место и быстро хватает охапку одеял. Шики все равно никогда под ними не спит.
— Не обвиняй меня, если я убью тебя посреди ночи.
— Хорошо.
Если бы он был старше, то понял бы лучше, — понял, что его брат ведет себя странно, что он изменился, когда закончилась война, — стал более резким и замкнутым, с жестким блеском в глазах. Но Рину всего двенадцать, и он думает только о том, как брат относится к нему, поэтому и не считает странным, что Шики вздрагивает, когда он хватает его за руку, не заботясь о слабом запахе крови.
* * *
Той ночью сон не спешил приходить к нему, а разум все еще возвращался к словам Акиры. Лежа в темноте, он снова просматривал фотографии, — крошечный экран отбрасывал на кровать прямоугольник света.
Когда-то фотографии и воспоминания казались ему одним и тем же, чем-то физическим и неизменным, но теперь он понимал: они были мнемоникой, мимолетными фрагментами, записанными на пленку, призванными помочь разуму помнить. Он использовал их, чтобы помнить гнев и горе, вести свою ненависть к новым высотам, ведь когда-то лишь это удерживало его от саморазрушения.
Поиск — пальцы нашли кнопку, крошечный кусочек пластика. Достаточно нажать на нее кончиком ногтя… или карандашом, во избежание. Он сделал столько фотографий, но они могли вести его только до сих пор. Рин не думал, что Акира был прав, говоря, что он действительно стал сильнее, но решил, что, по крайней мере, попробует стать достойным этого мнения.
Он нажал на кнопку. Короткая статусная строка показывала, как изображения один за другим исчезают с экрана, пока не осталось мигать лишь одно сообщение:
Готово.
@темы: переводы, G – PG-13, Togainu no Chi, фанфикшн
-
-
13.04.2014 в 23:10*пойду утоплюсь в свитпуле*
-
-
14.04.2014 в 21:04пойду утоплюсь в свитпуле - гы) тебя ждет еще одна горушка макулатуры ХД
-
-
14.04.2014 в 21:18Дааа, в прошлом как-то легче топилось. Свитпула не было!
О! Поняла, почему "сладкий бассейн". Потому что не вода там, а что-то вроде нежидкого меда - не утонешь при всем желании.
Давай, макулатуру я люблюууу)) Она меня и дома повсюду окружает, иногда на голову во сне падает...
-
-
14.04.2014 в 21:25я этого не говорилаПотому что не вода там, а что-то вроде нежидкого меда - или, зная Нитру, скорее кровишша.
макулатуру я люблюууу - я ее еще раз пробечу, и вброшу. А то боюсь, тебе сделается совсем страшно
-
-
14.04.2014 в 21:27Загустевшая... с кусочками мяса.
Этого уже я не говорила.Боюсь представить, что там, но жду))
-
-
14.04.2014 в 21:30пожрать бы сейчас. Упс.жду)) -